Дождливым вечером середины августа напряжённую тишину прорезал крик младенца. Чжон Сяосинь тут же констатировал, что ребёнок без угрызений совести вопит не в тональности, благо, констатировал про себя, не вызывая гнев супруги, тетешкавшей новорожденного. Впрочем, мужчину захлёстывали волны ничем не замутнённого счастья. Ребёнок был настолько поздним, что друзьями семьи это воспринималось, как попытка запрыгнуть в вагон уходящего поезда.

Ченлэ рос почти как у Будды за пазухой - мать, души не чаявшая в нём и потакавшая во всём, внешне строгий отец, без зазрений совести дурачившийся с ним, да ещё и дед, с возрастом не потерявший запала и едва ли не вперёд внука предлагающий авантюры. Каждое лето проводил в Китае, дома у бабушки, которая внука не только откармливала, но и учила языку, фольклору, а заодно знакомила
Правда, было ровно одно “но”: определённость будущего пути единственного ребёнка, представлявшая краеугольный камень всей семьи. Отец настаивал на музыкальной карьере сына, матушка видела в нём прекрасного будущего министра страны, а патриарх семьи предлагал дождаться, пока мальчугану стукнет хотя бы пяток лет, чтоб сам потянулся к тому, что ему будет интересно.

Нет, финансовых трудностей в семье не было - Сяосинь неплохо зарабатывал, продавая аранжировки и владея половиной студии звукозаписи, госпожа Сою была успешным инженером, а дед и вовсе в своё время удачно выкупил акции одной небольшой компании, которая внезапно поймала волну успеха, расширила функционал и попала точно в цель, заняв главенствующее положение в развлекательной нише. Просто между супругами с самого начала шла непримиримая война истинного гуманитария и технаря до мозга костей. Патриарх, глядя порой на их дискуссии, лишь вздыхал, искренне не понимая, каким макаром эта пара вообще образовалась.

Тем не менее, споры о будущем мальчика были жаркие, с применением официально-вежливого стиля речи и битья посуды, были и угрозы развода, и желание господина Чжона переехать с сыном в родной Китай, и жаркие обещания супруги, по корейским обычая, похоронить мужа в тазике кимчи. И закончились эти прения спустя три недели после его пятилетия, в этот день Сяосинь торжественно открыл бутылку шампанского, а Сою выпила две стопки соджу, не закусывая.

Просто маленький Ченлэ оказался весь в деда - тихий-тихий внешне, на людях сдержанный в эмоциях настолько, насколько это удавалось ребёнку, но упрямый, как сто тысяч корейских бабушек. Родители воспользовались советом патриарха, сразу после празднования Дня рождения принявшись таскать малыша по кружкам, библиотекам, выставкам, даже на экскурсии на рыболовецкое судно и текстильную фабрику. Танцы он отверг одним громким воплем. На судне его обильно стошнило. Выставка картин оказалась настолько “интересной”, что, уснув на месте, Лэ продрых до вечера и всю ночь гасал по дому, не давая родителям спать. Текстильная фабрика и вовсе вызвала у него ужас - ряды швейных станков, что-то гремит, беспрерывно трещат колёса машинок. В чём же заключалось всё его упрямство? Да просто сходив с отцом к нему на работу, Ченлэ обнаружил гитару, вцепился в неё, как клещ, и отказывался отпускать, реагируя на посягательства меткими пинками, плевками и воплями такой оглушающей силы, что гордый отец смахнул скупую слезу с оплёванной щеки - вокалистом сынок вырастет.

В целом, в прогнозах Сяосинь не ошибся. Сначала три года музыкальной школы по классу джазовой гитары, которые Лэ отходил сначала с удовольствием, а потом на чистом упрямстве. Дальше был год застойного перерыва, во время которого мальчишку в музыку не только не тянуло, но и чуть не тошнило от неё, а мать тихонько потирала руки, ожидая, когда же Ченлэ перезрелой грушей упадёт прямо в заросли точных наук и не эфемерного труда.

Однако, отец снова оказался прав. Спустя этот самый застойный год, когда пальцы Лэ уже подзабыли режущую боль струн, он подошёл к отцу и попросил отдать его в кружок пения, в музыкальную школу на вокал, да хоть в хор мальчиков-зайчиков! Дед же, уже давно услышавший, как малыш тихонько пытается что-то петь в своей комнате, едва заметно посмеивался в чашку с кедровым макколи.

Вокал, на удивление, зашёл так гладко, как даже гитара на самых первых порах не заходила. Лэ пел везде и всегда. Постоянно или мурлыкал себе под нос, или во весь голос репетировал. Даже в школе на уроках устные вопросы отвечал мелодично, что, безусловно, злило учителей, и родители вскоре стали считать учительскую своим вторым домом. Тем не менее, учился Чжон-младший более, чем сносно, поэтому причин отчислить его не было. Даже поведение было практически идеальным.

А спустя полгода произошла трагедия - мама Лэ, работая кабинетным инженером, редко покидала пределы своего кульмана, но коллега заболела и пришлось заменить её на посещении завода. Как назло, именно в этот день сложились звёзды, мимо прошёл злой рок, а один из рабочих пришёл категорично подшофе. Один неверный рычаг, нажатый нетрезвой рукой, и массив пара из печи выплеснулся на Сою. Нет, Скорая успела приехать вовремя. Женщину забрали в больницу и даже попытались спасти, но после диагностики выяснилось, что смысла нет - Сою вдохнула большое количество достаточно токсичного пара. Ожог слизистой, дыхательных путей, отравление организма плюс ещё и ожог 70% кожного покрова. Мать Ченлэ ушла в реанимации, не приходя в сознание. И стоя около колумбария, прижимаясь к боку отца, держащего большой чёрный зонт, парнишка злился на судьбу, на придурочного заводского работника, но больше всего - на дождь. Сою любила солнечную погоду, поэтому Лэ изо всех сил буравил взглядом тяжёлые тучи, привычно закрывающие ноябрьское небо, пытаясь добиться от них хоть маленького окошка для солнечных лучей, но тщетно.

Со смертью матери младший Чжо, ранее бывший достаточно сдержанным и закрытым на людях, ударился в крайнюю эмоциональность. Спешно посещённый психолог отклонений не выявил, сказал лишь, что каждый по-своему справляется с горем, и такой вот вариант Чэнле - далеко не худший вариант, лучше, чем если бы он окончательно закрылся ото всех. Но Лэ не закрылся. И музыку не бросил, напротив - бросился в неё с головой, даже порой прогуливая обычную школу ради дополнительных занятий вокалом. Снова взял в руки гитару, - “Сынок, ты так хорошо смотришься с гитарой, спой маме её любимую!” - играя для себя и отца с дедом. И был безмерно благодарен старшим за то, что те достойно выдержали удар судьбы, не упали на дно бутылки, не нашли утешения в азартных играх или ещё чём похуже.

После школы Чэнле монеткой выбирал, куда именно поступать. Нет, о выборе ВУЗа речь не стояла, а вот факультет - да. Вокал? Гитара? Музыковедение? Или вовсе дирижёрское искусство? Монетка выпала на музыковедение, так что Лэ пошёл на вокал. В конце концов, теоретиком он никогда не был, махать палкой предпочитал в иных условиях, да и исполнителем-инструменталистом себя никогда не видел.

Подгруппа джазового отделения, на удивление дружная и не редеющая из года в год. Дружные посиделки дома у Чжона за подготовкой курсовых. Записи на студии отца. И дипломный проект в содружестве с инструменталистами - групповое выступление. Группа, произведшая фурор как у комиссии, так и у зрителей из таких же экзаменующихся студентов, не распалась после выпуска. Точнее, на месяц всё поутихло, когда уже бывшие студиозусы поспешно пожирали отдых и свободное время большим половником, а затем встреча за кофе и решение сделать несколько каверов да выступить в местечковым клубе, за так, ради интереса.

Интерес оказался заразителен. Ченлэ, не выступавший ранее перед благодарной публикой, был буквально снесён ответной эмоциональной волной от слушателей, и даже почти до слёз растроган тем, как они подпели, когда от нервов он забыл первую строчку песни.

Снова студия отца, первые демки, споры о стилях-жанрах-звучании. И выступления сугубо с каверами - для своих песен было ещё рановато. Гитарист, конечно, пытался писать тексты, но либо беззубые, либо не впирающие никого, кроме него самого.

Год на потоке вдохновения, учащающиеся выступления, первая известность и первые, пьяные ещё, фанаты. И снова дождливый день, колумбарий и фотография дедушки. Только рядом с ним и отцом уже не сослуживцы матери, а ребята из группы, ненавязчиво касающиеся его плеч, отчего Лэ поминутно вздрагивал, не понимая, кто к нему прикасается. Однако объятия после прощания с дедом неожиданно принесли с собой душевное тепло и ослабление тугих узлов воли, которые стянули сознание Лэ. Правда, уже спустя полчаса рыданий на плече у друга Ченлэ настойчиво попросил ребят забыть всё, что они сейчас видели.

Дома на столе его ждала папка в стареньком коричневом переплёте - дедушка, видимо, предчувствовал свой скорый уход, поэтому успел заранее переоформить купленные акции, разделив их между сыном и внуком, тем самым оставив неплохое наследство. Сяосинь же, осознав, что сыну 22 года и он уже более, чем взрослый, всё же с головой ушёл в работу, спасаясь таким образом от горечи потерь.

А Лэ вновь с остервенением ударился в творчество, одной ночью в жаркой лихорадке рождая сразу три текста к новым песням. Группа порыв оценила, однако барабанщик, взявший на себя роль менеджера, сообщил, что гаражи - уже не их уровень. И что пока Чжон отходил от кончины дедушки, они дружно посовещались на тему переезда в более обширные залы, так что теперь осталось лишь узнать мнение вокалиста и можно двигать. Вокалист не был против, даже наоборот - увидел для себя новые возможности. Пообщавшись с отцом он переехал в другой конец города, ближе к репетиционной базе и подальше от гнета слишком пустого родительского дома.

Привычки: прикусывать язык в задумчивости; молча уходить во время чужих истерик или агрессии; первым делом с утра выпить чашку кофе с молоком и выкуривать сигарету; не выключать музыку ни днём, ни ночью дома
Нравится: имбирный чай; имбирные пряники; имбирный лимонад; имбирные леденцы; мясо в любом виде; немецкие картофельные салаты; яркие закаты; безоблачные ночи; обниматься; болтать без умолку; бесить друга детства и доводить его до смешного ежиного пыхтения
Не нравится: тишина; дожди осенью; крепкий кофе; горькие чаи; приторные сладости; морепродукты; лицемерие; стервозность